Вы можете себе представить Пушкина, который в боевом азарте с саблей наголо скачет по завоеванной территории и требует – а подайте мне сюда врага, хочу лихой схватки?
С тем образом “солнца русской поэзии”, к которому мы привыкли, это не очень вяжется. Многие вообще впадают в шок, узнав о таком эпизоде из его биографии. Особенно когда начинают проводить определенные параллели и соображают, какую бы позицию занял сейчас Александр Сергеевич.
А все потому, что его патриотические устремления, которые начали все явственнее звучать в нем к тридцати годам, уводятся нашим литературоведением в тень. Акцент делают обычно на ранних либеральных лозунгах и на симпатиях к декабристам. Про декабристов и Пушкина, кстати, это вообще отдельная тема. Но сейчас мы о другом.
Дорога на фронт
Давайте перенесемся в 1829 год. Россия ведет войну против Османской империи – на территории самой Османской империи. По формальным признакам это агрессия чистой воды, ведь Турция на Россию не нападала. Ну убивала пачками православных греков, которые отчаянно сражались за свою свобода, так это ее внутреннее дело. Да, это длилось уже семь лет, поскольку греки восстали еще в 1821-м. Но она ведь имела право уничтожать сепаратистов… Примерно так говорили бы нынешние “уезжанты”, окажись они в России того времени.
На всякий случай поясним, что с нашей-то точки зрения Россия поступила правильно, греков действительно нужно было спасать. Семь лет турки пытались их подчинить и семь лет греки отбивались, взывая о помощи ко всей Европе. Терпеть это дальше было просто невозможно. И русские в 1828 году пересекли границу.
Война разгорелась сразу на двух фронтах – Балканском и Закавказском. В обоих направлениях русская армия продвигалась вперед, одерживая победы и беря крепости. Был взят Ардаган, был взят Баязет. Решающим должно было стать лето 1829-го.
Пушкин был твердо намерен поучаствовать в этих исторических событиях. Он просит разрешения отправиться в действующую армию, получает отказ от Бенкендорфа. Однако на этот отказ поэт просто плюет, его сердце уже там – за Кавказским хребтом. Самовольно он отправляется в путь, по дороге заезжая в гости к старому отставному генералу Ермолову, покорителю Кавказа.
Вскоре он уже в Тифлисе, знакомится с местной экзотикой и две недели ждет ответа от Паскевича, командующего отдельным Кавказским корпусом.
“Я с нетерпением ожидал разрешения моей участи. Наконец получил записку от Раевского. Он писал мне, чтобы я спешил к Карсу, потому что через несколько дней войско должно было идти далее. Я выехал на другой же день”, – пишет Пушкин в своих записках, получивших позже название “Путешествие в Арзрум”.
В общем, Паскевич на свой страх и риск решает принять Пушкина, тронутый его пылким письмом. Поэт отправляется в путь – догонять армию, которая уже изрядно углубилась на территорию Турции. Вместе с отрядом казаков он пересекает границу, версты сменяются одна за другой, вот уже и Карс показался. Но Паскевича там нет, русская армия двинулась дальше, оставив в крепости гарнизон. Пушкин ночует в Карсе, а наутро продолжает свой путь.
С саблею на турок
На следующий день он, наконец, достигает военного лагеря и предстает перед Паскевичем. Дальше начинаются походные приключения.
“Лагерная жизнь очень мне нравилась. Пушка подымала нас на заре. Сон в палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских. Общество наше было разнообразно. В палатке генерала Раевского собирались беки мусульманских полков; и беседа шла через переводчика. В войске нашем находились и народы закавказских наших областей, и жители земель, недавно завоеванных”.
Войско идет к Арзруму. И Пушкин движется вместе с ним. Он все подробно записывает, он всех расспрашивает. Ни дать ни взять заправский военкор. А о том, как себя вел сам поэт, нам рассказывает его давний друг Михаил Пущин. Бывший декабрист, кстати. В 1829 году он в чине поручика служит при штабе Паскевича
“Не успел я выехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих драгун и скачущего, с саблею наголо, против турок, на него летящих”, – пишет Пущин.
В этом эпизоде Пушкину так и не удалось, однако, скрестить саблю с турками, чем он остался крайне недоволен. Более того, уже скоро он всех в лагере замучил своими претензиями в адрес турок, которые совсем пали духом и постоянно отступают. Не дают, видите ли, ему почувствовать упоение боем!
Опять процитируем Пущина:
“Всегда, когда мы сходились с Пушкиным у меня или Раевского, он бесился на турок, которые не хотят принимать столь желанного им сражения”.
Так до самого Арзрума поэту и не довелось лично опробовать саблю на каком-нибудь турке. Ну и хорошо, а то мало ли чем кончился бы этот поединок. Зато на его глазах происходил штурм Арзрума, от которого Пушкин пришел в полный восторг. Крепость была взята очень быстро, после чего настало время отдыха.
Главного русского поэта поселили в опустевшем дворце сераскира, причем именно в тех комнатах, где располагался его гарем. Потекли неторопливые дни знакомства с городом, общения с местными жителями. А потом пришло время и собираться в обратный путь. Война закончилось победой России.
Военная муза
Вернувшись домой, Пушкин с ходу пишет небольшое стихотворение, которое начинается следующим четверостишием:
“Был и я среди донцов,
Гнал и я османов шайку;
В память битвы и шатров
Я домой привез нагайку”.
К этому же году относится его знаменитое стихотворение “Делибаш”, где описывается схватка казака с турком. А также стихотворение “Олегов щит”, где проводится параллель между походом Вещего Олега к Царьграду и военной кампанией 1829 года. Мир был подписан 2 сентября после того, как пал город Адрианополь, открывавший прямую дорогу к турецкой столице – тому самому Царьграду.
Арзрум и Адрианополь (по-турецки Эдирне) упоминаются в еще одном стихотворении Пушкина 1829 года:
“Опять увенчаны мы славой,
Опять кичливый враг сражен,
Решен в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне мир провозглашен”.
Там еще четыре строфы, и они преисполнены гордости за России и радости по поводу освобождения Греции. В общем, параллели можете провести сами, они буквально напрашиваются.
