В октябре 1922 года пароход “Париж” вошел в порт Нью-Йорка. На его борту среди прочих пассажиров была одна очень любопытная семейная пара – Сергей Есенин и Айседора Дункан. Американская танцовщица привезла русского мужа, чтобы показать ему свою родину.
Родина, впрочем, встретила Айседору с подозрением. И ее, и Есенина, сошедших с трапа, моментально остановили, козырнули корочками и велели вернуться на борт. Оказывается, их уже ждали как “большевистских агитаторов”.
На следующее утро обоих перевезли на остров Эллис в Нью-Йоркской бухте, недалеко от Статуи Свободы, где содержались в карантине иммигранты. Там обоим учинили допрос в течение двух часов. От Есенина потребовали признать, что он верит в Бога, и поклясться не исполнять “Интернационал”. Только после этого путь в Америку был открыт.
В стране длинного доллара Сергей Есенин провел четыре месяца. И все это время он был в самом дурном настроении. На Айседору он был жутко сердит за то, что тут их вовсе не носили на руках. И вообще, денег ни на что не хватает, вопреки ожиданиям.
“Изадора прекраснейшая женщина, но врет не хуже Ваньки. Все ее банки и замки, о которых она пела нам в России, — вздор. Сидим без копеечки, ждем, когда соберем на дорогу, и обратно в Москву”, – писал он своему другу Анатолию Мариенгофу уже 12 ноября. С момента прибытия прошло чуть больше месяца.
Но больше всего Есенина угнетало даже не трудное положение с финансами. Дома он в годы гражданской тоже не шиковал, так что такой ерундой его было не испугать. Хуже всего было отношение к искусству. В том числе к его стихам.
“О себе скажу (хотя ты все думаешь, что я говорю для потомства), что я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь. Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех, как значение Изы Кремер, только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на свое <пение>, а тут хоть помирай с голоду”.
Это из того же письма к Мариенгофу. Страшно для поэта, тем более его уровня и таланта, ощущать, что искусство и творчество никому не нужно. В результате он пьет. Причем выпивку достать крайне трудно – в Америке в это время действует “сухой закон”. И это не улучшает его настроения.
Еще одна характерная цитата:
“Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься”.
Вместе с Айседорой он посещает Балтимор, Бостон, Чикаго, Мемфис, Нью-Йорк, Филадельфия, Толедо. Там запланированы ее концерты, на которых она танцует либо в прозрачной алой накидке. Пуритане в двойном шоке – мало того, что это почти обнаженка, так тут еще и пропаганда большевизма! После концертов Дункан уже прямым текстом рассказывает о том, как она восхищается Россией. Публика бурно протестует, часть концертов отменена.
В январе Айседора дает последний концерт и буквально кипит от негодования. Она заявляет, что навсегда уезжает из Америки в Россию. Знаете, почему? Потому что “в Америке нет демократии… До тех пор, пока есть дети богатых и дети бедных, демократии быть не может”.
Попутно Есенин и с Айседорой ходят по русско-еврейским поэтическим вечерам. Обычно это квартиры каких-то эмигрантов, где устраивают что-то вроде светских салонов. Там Есенин читает свои стихи и периодически устраивает скандалы. После одного из таких скандалов его забирают в полицейский участок, где он проводит ночь.
В феврале 1923 года они садятся на пароход и покидают Америку. На борту Есенин пишет письмо Сандро Кусикову:
“Расскажу тебе об Америке позже. Это самая ужасная дрянь… Я полон смертной, невыносимой тоски. Я чувствую себя чужим и ненужным здесь, но когда я вспоминаю Россию, вспоминаю, что ждет меня там, я не хочу возвращаться…”
Впрочем, уже по приезде он пишет очерк “Железный Миргород”, где все-таки находит, за что можно похвалить американцев. За энергию, за масштабные замыслы, за быстрый прогресс. Но эта похвала достаточно специфическая. Вот как выглядит концовка очерка:
“— Слушайте, — говорил мне один американец, — я знаю Европу. Не спорьте со мною. Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?
От таких слов и смеяться и плакать хочется. Эти слова замечательно характеризуют Америку во всем, что составляет ее культуру внутреннюю. Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное”.
Вроде бы комплимент сделал, но по сути пощечину отвесил. Или наоборот, жестко высмеял, но вывернул в итоге в сторону величия Америки. Такое чувство, что он видел грядущую эпоху во всем ее размахе, но заранее оплакивал ту роль, до которой будет низведена в ней культура.
И от этого ему было непереносимо тошно.
